Как у ведьмы четыре крыла, платье до пола, ой, до пола.
Настя.
Она родилась в 1926-м году в селении Иловка Алексеевского района Белгородской области. Настя появилась на свет не одна, а вслед за своей сестрой-двойняшкой, более крепенькой и здоровенькой. Время было голодное, смутное, у матери не хватало молока на двоих. Несчастная женщина старалась подкармливать чуть больше младшенькую и хилую Настю, в результате выжила только она.
Начало века вообще было щедро на сложные и удивительные судьбы, на тягостные испытания для простых русских людей, невзирая на происхождение. Не поскупился 20-й век и на ее долю.
читать дальшеЕе отец, Рогачев Матвей Давыдович, 1885 года рождения, до женитьбы на ее матери, Пелагеи Власьевны, уже успел побывать в браке. Но его первую жену и ребенка унесла неведомая страшная болезнь, предположительно грипп «испанка», лютовавший в то время. Второй раз он взял жену моложе себя на 10 лет, Пелагею 1895 года рождения. Вместе они произвели на свет четверых детей и прожили в любви и согласии до самой смерти. Известно также, что он побывал на фронтах Первой Мировой войны. Имеется фотография, где на стуле сидит офицер и за его спиной стоят два солдата в шинелях и валенках. Один из тех солдат и есть мой прадед. Фото сделано было перед отправкой на фронт. Матвей Давыдович дослужился до ефрейтора, потом попал в плен к австрийцам и оказался в концентрационном лагере для смертников, первом в мире. Вовсе не Сталин придумал подобные лагеря (у нас были исправительно-трудовые, это принципиальная разница), и даже не Гитлер, это изобретение приверженной традициям цивилизованной старушки Европы. Матвей сбежал из плена с одним земляком, и в паре они добрались пешком из Австрии до родных мест, имея в качестве оружия железные грабли без черенка, одни на двоих. Шли ночью, днем отлеживались по оврагам, перебивались подножным кормом, колосьями с полей и к людям не показывались. До хаты добрался ползком, больной тифом, отощавший как скелет. Семья радовалась уже тому, что хоть помрет на родной земле. Однако, пролежав в постели почти год, Матвей переборол болезнь и встал на ноги. Правда, здоровье его было уже навсегда подорвано.
До революции и коллективизации Рогачевы жили относительно неплохо, как и все крестьяне того времени. Труд позволял прокормиться. Держали скотину, птицу, возделывали землю, женщины изготавливали домотканые холсты, пряли шерсть и вязали длинные шерстяные чулки на ноги, отдавали на валяние валенок. Дед Насти, Влас Николаевич Демьянов был бортником, разводили со своей женой Степанидой пчел. В общем, бытовало полностью независимое натуральное хозяйство.
Вернулся с войны младший брат Матвея, объявил, что бога нет, а себя атеистом и не велел жене ходить в церковь. Как я теперь понимаю, попал под большевисткую или масонскую агитацию, в царской армии всяческие протестные кружки цвели махровым цветом - мозги и поехали. Такая позиция в то время на селе была страшной небывальщиной, ужасным кощунством. Родители (Давыд Артемович и Наталья Ивановна Рогачевы) перед народом отказались от такого сына и общались только с Матвеем и его семьей. А у младшего вскоре заболела и умерла жена, о которой никто не пожалел из-за вздорного и сварливого характера, потом один за другим шестеро детей, а потом и сам скончался, весь больной и в язвах. Что за болезнь и язвы – не уточняется, однако есть у меня догадка. Настя, воспитанная в страхе и почтении перед могущественным и мстительным Всевышним существом, уверена, что это кара господня за атеизм. Никто не пытался помочь. Она считает, что боялись кары божьей за богоотступника. Не стану смущать старческий ум и намекать, что возможно боялись сифилиса, который был частым трофеем из Европы, обычной карой военного времени для темных мужиков.
Тем временем отец даже осилил построить новую просторную избу для увеличивающегося семейства, после Насти, он уже успел одарить жену еще дочкой Катей. Но вселиться не успели. Грянула борьба с кулаками, потом с середняками... Добрые люди посоветовали, и пришлось по тихому продать новый дом, корову и переселиться в маленькую старую хатку с земляным полом, утоптанным с коровьим навозом вперемешку с соломой. Лишь бы не тронули.
Приходили с кофискацией не один раз. Происходило это так. В селе заранее становилось известно, что придут, и сельчане бросались прятать все подряд, кто куда. Кто закапывал зерно в погребе, кто уводил корову в лес. У кого была какая денюжка - зашивали в белье и прятали на себе. Насте было забавно видеть себя и сестер замотанной под фуфайкой платками и отрезами ткани. Со стороны казалось, что у мелких девчат проступают очень взрослые формы. Экспроприаторы приходили из райцентра, как правило, два мужика с оружием и баба, все с красными повязками на руках и красными пентаклями на фуражках. Простукивали стены, отдирали обшивку, протыкали штыками землю, сдвигали с места стога соломы, все находили и выгребали до зернышка, до нитки. Мать сыпанула тайком мешочек с гречкой в бочку с водой под водостоком крыши, чтобы после хоть что-то спасти. Бочку перевернули, воду вылили, гречку забрали, мокрую, ни к чему уже не пригодную. Это показательный случай. Получается, смысл акции по раскулачиванию был не в том, чтобы обеспечить хлебом город, а чтобы обобрать крестьян, поставить на грань голодной смерти. Женщина экспроприаторша хозяйничала в хате. Открывала сундуки, убеждалась, что пустые и шла к комоду. Открыла выдвижной ящик и увидела неприбранный лоскут ситца, покосилась на укутанных как колобки девчат, тихо велела матери спрятать лоскут и громко объявила мужикам снаружи, что здесь тоже пусто.
После еще какое-то время мать ходила на тракт или к железной дороге вместе с другими бабами. Если удавалось продать платок или выменять его на муку, семья ела. Иногда не удавалось. Старшие уже понимали, что нужно потерпеть, а младшая Катюша громко плакала от голода.
Отец и деды промышляли охотой. Настя часто любит рассказывать, как однажды дед Влас принес из лесу поздней осенью пригоршню орехов, когда лещина уже отошла. Разорил мышиные запасы. На следующий день он проходил мимо того места и увидел мышь, повисшую на рогатой развилке ветки. Дед уверял внучков, что мышка повесилась от безысходности, ведь теперь ей не перезимовать, и зарекся больше разорять норы и птичьи гнезда. Тот же самый дед рассказывал о свой встрече с нечистым. Возвращался он как-то из соседнего села ночью в легком подпитии после гулянья на свадьбе (или на поминках, но это не принципиально). И тут дорогу ему преградило нечто, похожее на горящую огнем раму с огненным глазом посередке. Влас Николаич пытался обойти явление стороной, но рама двигалась и перекрывала путь, а глаз вперился прямо на него. Он упал в канаву и не поднимался до утра. Добравшись домой, около недели дед не открывал рта и не издавал ни звука вообще, чем немало встревожил домочадцев. А когда он наконец рассказал об увиденном, все с облегчением вздохнули и подняли деда на смех. Чего только не примерещится спьяну. В общем, теперь понятно, в кого пошла моя бабка, которая так любит байки травить.
А вот и коллективизация. Вся земля объявлялась общей, и скотина тоже. Никто особо не противился и, скрепя сердце, сельчане отдали-таки своих коровенок в колхоз. После пастьбы добродушная скотинка по привычке возвращалась по своим скотным дворам, а не на колхозную ферму. Бойкие бабы скорей ее доили и отгоняли в колхоз, демонстрируя добрую волю и послушание властям. Власти вышли из положения, отогнали стадо в соседний колхоз, а оттуда пригнали другое. Люди остались без молока и волей неволей стали вступать в колхоз, даже самые упрямые. Но Рогачевы были из самых-самых упрямых. Матвей Давыдович был уверен, что в колхозе поставят на лоб печать Диавола и на ладони число зверя 666. Пелагея Власьевна была женщиной очень набожной, постоянно молилась и читала евангелие и ни за что не хотела продавать душу нечистому. Ходили слухи, что и жены тоже будут общие. Поэтому, когда все сельчане уже в колхоз вступили, и многие обзавелись опять скотиной и личным подворьем, у Рогачевых было хоть шаром покати, а дети голодали и зависели только от отцовской удачной охоты. «С такой властью хлеба не наедимся» - поговаривал как-то Матвей Давыдович, и эти слова еще отзовутся ему спустя годы. Наконец, распродав все до нитки, в колхоз все-таки пришлось записаться. Ничего, обошлись без печатей на лоб, без формальностей, так сказать. Мать работала вместе с другими бабами, получала трудодни. Отец сдавал лесные трофеи государству. Стало немного полегче. Младшие дети пошли в школу.
Старшая сестра Мария решила учиться на фельдшера. Она уходила в город пешком. Однажды, возвращаясь домой зимой, она чуть было не замерзла в пути. Образование помогло ей распознать, что сейчас она не сможет побороть сонливость и замерзнет прямо в сугробе. Мария добралась до чужого хутора и постучалась, попросилась обогреться. После и ее ожидала трудная судьба. Война грянула как снег на голову. Едва отучившись, Мария отправилась на фронт, и всю войну прослужила в военно-полевом госпитале. Отыскивала раненых и таскала их на себе до медпункта, под пулями, как в кино. Конец войны был для нее таким, что в кино не покажут. Некий бандит бендеровец взял ее силой, обрюхатил, умыкнул обманом, нарек женой и не велел трогать своим корешам. Она жила как в плену в глухой деревушке где-то на Западной Украине. В банде, из тех, что воевали с советскими войсками аж до 50-х годов. От этой связи у нее родилась дочка. Бендеровец, как и положено злодею, пил, бил ее, угрожал найти где угодно и прирезать в случае побега. Через два года ее дочка умерла, Марию ничего больше не держало, и она сбежала. Конец жизни у Марии был относительно благополучным, советское послевоенное время было спокойным, и старость она встретила не одна, удалось выйти замуж второй раз, что можно считать крупным везением в отсутствии мужиков после войны.
Старший брат Алексей был снайпером и имеет медали и награды, он уничтожил какого-то важного немецкого офицера. Дожил до старости и умер в родном селе. Матвея Давыдовича на войну не взяли по состоянию здоровья, он был уже немолод, оккупацию и войну он прожил дома.
Немцы поначалу вели себя аккуратно, но строго. Требовали безоговорочного послушания, но зря людишек не обижали. В смысле, баб в первое время не насиловали. Русские женщины, немытые и нищие, изробленные тяжким трудом, приравнивались к тягловому скоту, и опускаться до связи с животным не позволяло фрицам нацисткое чистоплюйство. А может, в первых эшелонах германских войск оставались еще обычные люди, не озверевшие от войны. Настя припоминает, как однажды немецкий солдатик, совсем юный, лет 18-ти, играючи приподнял с земли бревнышко вместе с сидящими на нем двумя девочками лет 13-ти, Настей и ее подружкой. Они визжали от испуга, а немец хохотал от души. Пошутил так парень. Здоровенный был, видать…
В лесах обитали партизаны, грохотали бои и перестрелки. Подростки потом ходили в те места и находили окоченевшие трупы немецких солдат. Было чем поживиться. Сапоги отличные, хромовые, бросить никак нельзя. С собой на саночках припасена пила. Ноги отпиливались прямо в сапогах (ему ж не больно уже, и сапоги больше не нужны). Везут домой, а душа уходит в пятки. А ну как патруль остановит, велит расшвырять хворост и проверит. Расстреляют же всех на месте. Дома у печки ноги отмораживали и вынимали из сапог. Чудовищная вонь! Страшную улику утащит Полкан к себе в будку, обглодает до костей и закопает. А сапоги можно припрятать на будущее, для продажи или при случае подарить партизанам, самим-то щеголять в немецких сапогах по селу чистейшее безумие.
Однажды партизаны перерезали кабель связи у немцев, и, вот незадача, прямо рядом с хатой Рогачевых. Ночью в дом вломились солдаты с автоматами. Короткой очередью заставили замолчать рвущегося с цепи Полкана, насовсем. Вывели отца в одном исподнем расстреливать во дворе. Матвей Давыдович за годы первой мировой и плена в Австрии освоил тамошнее наречие и сумел объясниться с немцами. Услышав родную речь, фашисты очень удивились, промедлили с расстрелом и вняли голосу разума. Матвей Давыдович, как сумел, объяснил им, что он не враг своей семье и если бы задумал резать немецкий кабель, то сделал бы это где-нибудь подальше от своего дома. На этот раз обошлось.
Анна.
В 42-м году, в возрасте 15-ти лет, Настю увезли из родного села вместе с другими детьми и подростками. Она проходила отбор и пересортировку. Мальчики отдельно от девочек. Как смирная и покорная, с глазками в пол, Настя попала в лагерь с трудовым уклоном. Ее бойкая и вертлявая подружка, которую я помню как тетю Олю Майорову, загремела в лагерь для смертников, на уничтожение. И тоже выжила, еще одна удивительная судьба. Шел отбор тех 10-ти процентов славян, что должны были работать на полях и в шахтах для обеспечения Рейха.
читать дальшеПо прибытии на очередной этап их кормили и мыли. Помывка проходила в точности так, как показывали в военных фильмах. Всех заводили в общую баню, раздевали, неважно, что большие девочки уже стеснялись. В толпу кидалось несколько кусков мыла. С одной стороны давали из шланга напор горячей воды, с другой холодной. Девочки постарше как могли, помогали искупаться малышам.
Сначала Настя попала в детский трудовой лагерь «Тайхин». Он находился на железнодорожной станции Маункер близ городка Гляйвиц. Там рядом был «Гросс Баудес», большая стройка. Ближайшим крупным городом был Козель. Это значит, что дело происходило в Польше и у всех пунктов теперь польские названия. Но Настя знает лишь их немецкие аналоги. В честь большой стройки трудиться должны были все, даже малыши. Дети нагружали и разгружали вагоны на станции, таскали стройматериалы: кирпич, песок, ящики какие-то. В лагере были и пятилетние ребятишки, и те тоже таскали по кирпичику. Надсмотрщиком над детьми был поставлен пожилой немец, человек, в общем-то, не злой, ленивый, он все больше отдыхал и детям не докучал. Но как только поблизости оказывались эсэсовцы, надзиратель суетился, орал «шнэлле-шнэлле», размахивал палкой и гонял всех почем зря. Очень он боялся этих, с двумя молниями. Но когда опасности не было, он снова садился подремать. За что и прозван был малолетними пленницами с ехидцей «Дядюшка Хорошенький».
Кормили русских рабов из рук вон плохо. Кидали черствые плесневелые горбушки (это в лучшем случае), ботву от свеклы, нижние листья от капусты и еще какую-то неведомую для Насти траву, что и съедобной то не назовешь. Так обычно на селе кормят свиней. Дети не выдерживали скотского содержания, холода, надрывались на погрузке и умирали. Однажды и Настя уже почти попрощалась с жизнью. После очередной свинской ботвы у нее открылась страшная диарея, она передвигалась по стеночке и падала с ног. Приезжал немецкий доктор, дал какой-то горькой микстуры, от которой ее чуть не вывернуло наизнанку. Но понос прекратился и Настя выжила. Как я теперь понимаю, это могла быть хина.
Что-то изменилось неуловимо, и дети почуяли, что немцы занервничали. Рабов стали распределять по частным подворьям. Как будто бы прятать. Настю увезли еще дальше на запад, на германский берег реки Одер. Местечко Фриденау, крайс Козель, обер Шлейцер. Это адрес. Записывала на слух, могут быть неточности. Настю вручили семейству онемеченных поляков в качестве домашней рабыни. Выдали хозяевам тканые нашивки с надписью «Ост» и велели нашить на ее одежду. До сих пор ее больше всего оскорбляет этот унизительный факт – метка на спину. Содержать предлагалось на скотном дворе.
Хозяина звали Альфонс, жену его Марта. Они были среднего возраста, между 30-ю и 40-ка, у них уже было четверо детей. Поляки отнеслись к ней очень хорошо, почти как к родной. Они называли ее Анна, укороченное от Анастасия. Тут же сестра хозяйки, портниха Гертруда, сшила несколько платьев и принесла Насте в подарок. Никаких нашивок. Сажали кушать за общий стол. И кормежка показалась Анне верхом изобилия, такого она за свое голодное детство еще не видела. Копченые окорока, кровяные колбаски, сыры - все собственного производства. Спать укладывали Анну вместе со своими детьми, посередке между семилетней Ядвигой и четырехлетним мальчиком.
Ее день начинался засветло. Хозяйка толкала ее в бок, и Анна поднималась доить коров, две-три головы. Ну и попутно, вывезти навоз, покормить кур, воды принести, в общем, самая обычная деревенская работа. Покончив со скотным двором, она возвращалась досыпать, а хозяева уже вставали и уходили на работу (по хозяйству или в поля, не знаю, куда-то уходили). На Анне оставались дети и дом.
Селение Фриденау наполовину состояло из немцев, и на другую половину из поляков. Жители старались не смешиваться и жениться только на своих. Всем полякам было запрещено разговаривать на родном языке, только на немецком. Но в семье говорили на польском. Общаться с поляками было легко, польский оказался интуитивно понятным. Вреднющая Ядвига прыгала вокруг Анны и кричала дразнилки: «Ана-бана, фук до сяна, задавива хампельмана». «Фук до сяна» это значит прыг на сено.
Во Фриденау имелся красивый собор, Анну иногда брали с собой на службу и научили молиться на латыни, на католический манер. Она до сих пор помнить текст «Санта Мария», и рождественские гимны на немецком.
В реке Одер Анна мыла ноги.
На комоде в хозяйской спальне стояли две фотокарточки молодых парней в немецкой форме, статных, красивых. Это сыновья Альфонса и Марты (вспомнила!), их забрали воевать в Россию. Хозяйка часто говорила, что не хотела бы, чтоб они женились на немках, потому что все немки гулящие и бесстыжие. Мне кажется, хозяйка строила на нее планы. И немецкой солдатне в обиду не давала. Как-то двое с автоматами позвали: «Анна, принеси нам молока за сеновал» (она как раз шла с вечерней дойки). Анна уже понимала по немецки и обреченно направилась к ним, у них же автоматы. Хозяйка увидела такое дело, оттолкнула ее, обругала дурой и понесла молочка сама. Немцы были разочарованы.
Оба сына у Марты потом погибли под Воронежем.
Раз в неделю Анну отправляли проведать старую бабушку на другом краю городка - полить цветы, протереть пыль. Бабушка требовала, чтобы к ней приходила только Анна и никто кроме. По воскресеньям семейство выезжало в город. Разок брали с собой и Анну, хоть это и запрещалось. Фотографировались все вместе, и каждого по отдельности, включая Анну.
И вроде все устаканилось, и только по утрам, за дойкой Анна позволяла себе тихонько поплакать, пока никто не видит. Как там родные в России, живы ли?
Альфонс, хозяин, добрейшей души человек, частенько повторял, что русские все равно придут. И тогда, Анна, вся надежда на тебя. Так и вышло. Ранней весной за рекой уже грохотала канонада. Хозяин обустраивал погреб. На крюках подвешивались длинные пласты копченостей, колбасы, закладывались мешочки с мукой и сухарями, зашивалось все досками, засыпалось землей, снова зашивалось рядом досок. Немцы тоже готовились – уводили куда-то за овраг колонну евреев в полосатых робах. Анна понимала, что ведут на расстрел, что там еще в овраге можно делать? Долгие дни семейство не покидало погреб и не знало, что твориться снаружи. А там бухало, ухало и сотрясалась земля. Я читала потом в интернете, знаменитый прорыв через Одер пролегал в аккурат через Фриденау, так как там река изгибается удобной излучиной. После бомбежки живого места не осталось, все в воронках, все взрыто. Одно бы попадание, и…
Наши наступали, немцы оборонялись. Если смотреть со спутника, там теперь и местечка такого нет. Собора тоже нет. Один лишь намек – вдоль Одера мимо характерной излучины проходит Фриден-Штрассе, она ведет к аэропорту. На облезлых воротах аэродрома до сих пор советские красные звезды. Наверное, это был наш военный аэродром.
Недоенные коровы жалобно мычали, слышно было под землей. И Анна рискнула выйти подоить. Кругом уже были наши войска. Вдоль дороги шла стройным шагом длинная-длинная колонна советских солдат. Анна, уже 16-ти летняя девушка, выходила к ним с кружкой парного молока. По разрешению командира, кто-нибудь выходил к ней, залпом выпивал и бегом возвращался в строй. Вот бы меня в кино тогда снять – часто повторяет она теперь. Да, действительно, это кадр в духе старых советских кинолент. Первые три дня солдаты конечно безобразничали, насиловали в основном немок, полек и тем более русских, как Анна, не трогали. Но через три дня подоспел штаб с начальством и установилась железная дисциплина. Спустя время Анна уже безбоязненно бродила по селу в паре с соседской девушкой. Они прибирались в штабе, готовили еду командованию. Анна помнит, как входила в штаб во время военного совещания. На столе была разложена большая карта, над ней склонились все офицеры, у всех медали, ордена. Ни с того ни с сего к ним начал приставать какой-то чернявый с усиками военный, по виду кавказец: «пойдем, покажете где здесь немецкие фрау прячутся». Прямо брал за руку и тащил, пойдем да пойдем. Утащить хотел. Ему бы любые фрау подошли, не обязательно немецкие. Подружка попросила Анну пожаловаться самому главному в штабе. Набравшись смелости, они к нему обратились. Главный велел позвать офицера разведки: Это он? Да. Свободны. Больше они этого офицера не видели. Расстреляли, спрашиваю, по законам военного времени? Или просто на губу посадили? Да кто ж его посадит, разведчик важный человек, нужный. Нет, просто к нам больше не подходил, вообще его больше ни разу не видели.
Настала пора возвращаться домой. Польская семья плакала, прощаясь, все обнимали и целовали ее, причитая «как же мы теперь без тебя будем?». Оставались без переводчицы. На пункте пересылки дотошно расспрашивали – кто обижал, как обращались? Анна ни на что не жаловалась. С собой была котомка из нескольких ситцевых платьев, платочки, бельишко и фотографии на память – все собрали ей хозяева поляки. Большую часть взять с собой не разрешили, только самый минимум. Отобрали фотографии, не положено. Но одно фото удалось провести с собой. На нем крупным планом забор из жердей, дальше заросли малины, головы подсолнухов, над ними виднеется беленый угол хаты, окошки с крашеными наличниками и высокая соломенная крыша. Сказала, что это ее родной дом в России, и ей вроде бы поверили. Таких хат полным-полно что на Украине, что в Беларуссии, что у нас на западе.
Полгода она прослужила в советской военной части при кухне в должности официантки, о чем имеется справка. На деле, конечно, она не только разносила еду солдатам в столовой, а выполняла всякую черную работу, которую полагается вести на кухне – чистка овощей там, дрова поднести, печку растопить, полы помыть. Готовкой занимались только свои военные повара.
Пока ехала в товарном составе, повидала всякое. Последствия боев. Окоченевшие трупы в снегу, живого еще солдата с оторванным взрывом лицом, он страшно кричал.
В родном селе житье было мрачное, невеселое. Разруха, горе, голод. Она слышала рассказы обо всех зверствах, что творили фашисты, но представить себе уже не может. Односельчане в глаза называли ее немецкой подстилкой.
В 1947-м году отца репрессировали. Матвей Давыдович сам был охотник, и привечал в доме таких же охотников. Часто к ним заходили погреться и поговорить мужики, состоящие в государственной охотничьей артели. Дети лежали на печке и, затаив дыхание, слушали охотничьи байки. Артельщики имели государственные новые ружья. «Вы за плечами корову носите (это стоимость их превосходных ружей сравнима со стоимостью коровы) и пустые ходите, а я из палки стреляю (это о своем старом ружьишке), и больше вас двоих добываю». Шутник был Матвей Давыдович, пошутить любил. А некоторым это не нравилось. Один такой обиженный и написал донос, что мол, злостный антисоветчик, заявлял, что с такой властью хлеба не наедимся.
Мать потом ходила пешком несколько раз в Воронеж, ночуя в придорожных кустах на земле. Но свидеться им так и не разрешили, никакой информации не давали. Передачку с продуктами брали, но куда она потом шла… Он умер через несколько месяцев в Воронежской тюрьме, предположительно от туберкулеза, до суда не дожил. Пожилой уже был и здоровье слабое.
Этот человек, написавший донос, потом за версту обходил их дом, чтобы не показываться под окнами, и сворачивал с дороги, если встречал кого из Рогачевых на улице. Спустя много лет как-то пожилая уже Мария подозвало было к себе его. Дед такой-то(имя), идем и ты с нами выпей! (кажется, обмывали удачный сбор урожая картошки, как обычно толпой всех соседей и родни, сразу с нескольких огородов). -Недостоин я даже сидеть с тобой, Мария, не то что пить, я отца вашего загубил. (и ушел, заплакал.)
Надя.
В начале 50-х моя бабка получила письмо от своей давней подруги из родного села, тети Оли Майоровой. Ее занесло в солнечный Азербайджан, в красивый, как восточная сказка, город Баку. «Хватит торчать в деревне», - убеждала ее подруга, «а не то так в девках и помрешь. Тут полно русских парней, есть работа, море теплое, персики, мандарины, я уже жениха нашла и тебе подберем!» С материнским благословением, с подружкиными пинками, она снова покинула родное село, теперь уже навсегда.
читать дальшеЗваться в Баку Анастасией считалось страшным анахронизмом, дико и провинциально, все равно, что Марфушей или Параньей. В моде были Инны, Инги, Виолы. И она стала всем говорить, что ее зовут Надя. Многих героинь из советских фильмов звали Надей. «Надежда» считалось именем звучным, современным, воспевалось в песнях. И так это имя к ней приклеилось, что потом и ее дети, и внуки и муж не всегда и помнили, что по паспорту она Анастасия Матвеевна. Даже подруги писали ей письма на имя Надя. И для меня она прежде всего баба Надя, и никак иначе.
Подруг появилось очень много. Молодежь съезжалась со всех концов России в перспективный нефтяной регион. Всех расселяли в общежития. Жили весело, дружно, ходили в кино и на танцы, гуляли по набережной Каспийкого моря. Девушки делали себе «автозагар» с помощью ванны с марганцовкой, рисовали себе родинки на щеках и плечиках той же марганцовкой. Химическим карандашом рисовали стрелки на ногах, имитируя колготки. Это все было очень модно. Ложились на ночь спать в бигудях из бумажек. Но у Нади светлые кудри были свои собственные. И вот уже деревенская простушка в ситцевом платьице превращалась в красавицу. И ни единая душа не подозревает о ее прошлом.
Надя устроилась работать буфетчицей на корабле. Если за плечами только четыре класса образования, самое то, что нужно. Там и подцепила себе красавчика-морячка, косая сажень в плечах, на четыре года младше себя. Характер морячок имел вздорный, вредный и поначалу ни на какие серьезные отношения не подписывался, собирался поматросить и бросить. Но Надя пошла на хитрость, договорилась с его другом. Друг пришел к нему уточнить, серьезно ли у тебя, Михаил, с этой скромной тихой порядочной девушкой. Если нет, то я, пожалуй, женился бы на ней сам, хочу семью завести. И тут деда заело, отдавать кому бы то ни было девушку он был не намерен и из вредности быстренько женился на ней сам. Тем более что сроки уже поджимали. Мой отец родился через восемь месяцев. Фантазии родителей не хватило придумать имя самим, его назвали дети, двоюродные сестра и брат моего деда. Пришли в гости и говорят: «ах какой медвежонок, мишутка младший». Так и заладили, Мишутка да Мишутка.
Несмотря на все пережитое, весь хаос и ужасы войны, оккупации и плена, материнскими молитвами она умудрилась сохранить себя для первого и единственного мужчины в своей жизни. Чудеса да и только.
Жизнь у молодой семьи тоже легкой не назовешь. Первые лет десять Надя с мужем детьми прожили в бараках. В одной комнате кроме них проживали свекровь Елизавета ( в девичестве Шалавина) и две младшие сестры (Нина и Лена). Отец у семейства Белинских (Георгий) умер в возрасте 36 лет от менингита и Надя его не застала. Свекровь была злобной, действительно злобной женщиной, все в бараках ее жутко боялись и за глаза звали Бандерша. Наде от нее доставалось часто, и сестры добавляли. Но она старалась обращаться к маме мужа ласково, называть мамочкой. И это ее еще больше бесило до такой степени, что однажды она ее укусила за плечо. Любила она до самозабвения только внука Мишутку. Был случай, она чуть не прибила какого-то мальчика, который вздумал обидеть ее внука. Подняла его над землей и трясла, с руганью и криками. Тот мальчик еще долго потом заикался.
Дед был знатный ходок и ловелас. Наде заявлял, что она не впечатляет его в одном и том же домашнем платье (не подумавши, что платье жене покупать как раз его обязанность). Связи свои не старался особо скрывать. Был момент, уже чуть было не ушел к другой буфетчице. Та подбивала его забрать сына и уехать куда-нибудь. Из деревни мать писала слезные письма, уговаривала дочку возвращаться с дитем, мол, как-нибудь вырастим. Свекровь как отрезала: «Ты, Миша, можешь катиться куда хочешь, а Надя с Мишуткой остаются здесь». В общем, дед остался в семье, и потом постоянно бабка припоминала ему его вину, давила на это чувство вины, выставляла напоказ перед друзьями и соседями. Отыгрывалась как могла.
Вскоре после примирения родилась дочка Зоя. Есть фото, где дед стоит, подняв руки, как это делают силачи – культуристы, на одной его руке сидит 7-ти летняя дочь, на другой худенькая жена. Здоровенный был когда-то. Дальше все лучше и лучше. Семья получила новую двушку в хрущевке на улице Студенческой. Надя много лет работала в детском саду нянечкой. Муж уходил в море на месяц. Привозил осетрину и черную икру, и просто добротный моряцкий паек. Когда был дома следующий месяц - сам варил изумительно вкусный борщ и жарил картошку, мыл полы, стирал белье, гулял с детьми до пивной, играл во дворе в домино. По выходным пропускал рюмочку другую «Агдама», и считался поэтому алкоголиком по тем временам. Вредничал и язвил по прежнему, так что бабка занимала у снохи денег деду на Агдам, чтобы немного подобрел. Любил он только первую внучку, то есть меня. Дети росли и взрослели, заводили свои семьи, рождались внуки.
Потом по телевизору показали «Лебединое озеро». Распад Союза. Танки в городе… Резня по квартирам… Об этом не буду подробно, главное, что все в итоге переехали жить в Россию.
…Маленькая зарисовка. Первые числа января 2010-го года я провела в больничной палате кардиологии вместе с бабой Надей. Кормила ее из ложечки и меняла подгузники. Наши врачи умудрились вытащить ее с того света после инфаркта и двух микроинсультов, поставили кардиостимулятор, и все бесплатно, безо всяких там взяток. Я разговорила ее, и она мне пела песни. На немецком.
-Штиилен нааай… Хайлиген нааай…
-Тихая ночь, благословенная ночь. Это очень известная мелодия рождественской песни, у всех на слуху и играет сейчас в супермаркетах.
Тогда мы с мамой подняли нашу бабку на ноги, заново научили ходить и говорить. Теперь, чувствую, не поднимем уже. 87 лет, как никак, это серьезно. Сознание уже спутано, и если что-то я сейчас упустила во всей этой истории, шанса спросить и уточнить уже не будет.
Она родилась в 1926-м году в селении Иловка Алексеевского района Белгородской области. Настя появилась на свет не одна, а вслед за своей сестрой-двойняшкой, более крепенькой и здоровенькой. Время было голодное, смутное, у матери не хватало молока на двоих. Несчастная женщина старалась подкармливать чуть больше младшенькую и хилую Настю, в результате выжила только она.
Начало века вообще было щедро на сложные и удивительные судьбы, на тягостные испытания для простых русских людей, невзирая на происхождение. Не поскупился 20-й век и на ее долю.
читать дальшеЕе отец, Рогачев Матвей Давыдович, 1885 года рождения, до женитьбы на ее матери, Пелагеи Власьевны, уже успел побывать в браке. Но его первую жену и ребенка унесла неведомая страшная болезнь, предположительно грипп «испанка», лютовавший в то время. Второй раз он взял жену моложе себя на 10 лет, Пелагею 1895 года рождения. Вместе они произвели на свет четверых детей и прожили в любви и согласии до самой смерти. Известно также, что он побывал на фронтах Первой Мировой войны. Имеется фотография, где на стуле сидит офицер и за его спиной стоят два солдата в шинелях и валенках. Один из тех солдат и есть мой прадед. Фото сделано было перед отправкой на фронт. Матвей Давыдович дослужился до ефрейтора, потом попал в плен к австрийцам и оказался в концентрационном лагере для смертников, первом в мире. Вовсе не Сталин придумал подобные лагеря (у нас были исправительно-трудовые, это принципиальная разница), и даже не Гитлер, это изобретение приверженной традициям цивилизованной старушки Европы. Матвей сбежал из плена с одним земляком, и в паре они добрались пешком из Австрии до родных мест, имея в качестве оружия железные грабли без черенка, одни на двоих. Шли ночью, днем отлеживались по оврагам, перебивались подножным кормом, колосьями с полей и к людям не показывались. До хаты добрался ползком, больной тифом, отощавший как скелет. Семья радовалась уже тому, что хоть помрет на родной земле. Однако, пролежав в постели почти год, Матвей переборол болезнь и встал на ноги. Правда, здоровье его было уже навсегда подорвано.
До революции и коллективизации Рогачевы жили относительно неплохо, как и все крестьяне того времени. Труд позволял прокормиться. Держали скотину, птицу, возделывали землю, женщины изготавливали домотканые холсты, пряли шерсть и вязали длинные шерстяные чулки на ноги, отдавали на валяние валенок. Дед Насти, Влас Николаевич Демьянов был бортником, разводили со своей женой Степанидой пчел. В общем, бытовало полностью независимое натуральное хозяйство.
Вернулся с войны младший брат Матвея, объявил, что бога нет, а себя атеистом и не велел жене ходить в церковь. Как я теперь понимаю, попал под большевисткую или масонскую агитацию, в царской армии всяческие протестные кружки цвели махровым цветом - мозги и поехали. Такая позиция в то время на селе была страшной небывальщиной, ужасным кощунством. Родители (Давыд Артемович и Наталья Ивановна Рогачевы) перед народом отказались от такого сына и общались только с Матвеем и его семьей. А у младшего вскоре заболела и умерла жена, о которой никто не пожалел из-за вздорного и сварливого характера, потом один за другим шестеро детей, а потом и сам скончался, весь больной и в язвах. Что за болезнь и язвы – не уточняется, однако есть у меня догадка. Настя, воспитанная в страхе и почтении перед могущественным и мстительным Всевышним существом, уверена, что это кара господня за атеизм. Никто не пытался помочь. Она считает, что боялись кары божьей за богоотступника. Не стану смущать старческий ум и намекать, что возможно боялись сифилиса, который был частым трофеем из Европы, обычной карой военного времени для темных мужиков.
Тем временем отец даже осилил построить новую просторную избу для увеличивающегося семейства, после Насти, он уже успел одарить жену еще дочкой Катей. Но вселиться не успели. Грянула борьба с кулаками, потом с середняками... Добрые люди посоветовали, и пришлось по тихому продать новый дом, корову и переселиться в маленькую старую хатку с земляным полом, утоптанным с коровьим навозом вперемешку с соломой. Лишь бы не тронули.
Приходили с кофискацией не один раз. Происходило это так. В селе заранее становилось известно, что придут, и сельчане бросались прятать все подряд, кто куда. Кто закапывал зерно в погребе, кто уводил корову в лес. У кого была какая денюжка - зашивали в белье и прятали на себе. Насте было забавно видеть себя и сестер замотанной под фуфайкой платками и отрезами ткани. Со стороны казалось, что у мелких девчат проступают очень взрослые формы. Экспроприаторы приходили из райцентра, как правило, два мужика с оружием и баба, все с красными повязками на руках и красными пентаклями на фуражках. Простукивали стены, отдирали обшивку, протыкали штыками землю, сдвигали с места стога соломы, все находили и выгребали до зернышка, до нитки. Мать сыпанула тайком мешочек с гречкой в бочку с водой под водостоком крыши, чтобы после хоть что-то спасти. Бочку перевернули, воду вылили, гречку забрали, мокрую, ни к чему уже не пригодную. Это показательный случай. Получается, смысл акции по раскулачиванию был не в том, чтобы обеспечить хлебом город, а чтобы обобрать крестьян, поставить на грань голодной смерти. Женщина экспроприаторша хозяйничала в хате. Открывала сундуки, убеждалась, что пустые и шла к комоду. Открыла выдвижной ящик и увидела неприбранный лоскут ситца, покосилась на укутанных как колобки девчат, тихо велела матери спрятать лоскут и громко объявила мужикам снаружи, что здесь тоже пусто.
После еще какое-то время мать ходила на тракт или к железной дороге вместе с другими бабами. Если удавалось продать платок или выменять его на муку, семья ела. Иногда не удавалось. Старшие уже понимали, что нужно потерпеть, а младшая Катюша громко плакала от голода.
Отец и деды промышляли охотой. Настя часто любит рассказывать, как однажды дед Влас принес из лесу поздней осенью пригоршню орехов, когда лещина уже отошла. Разорил мышиные запасы. На следующий день он проходил мимо того места и увидел мышь, повисшую на рогатой развилке ветки. Дед уверял внучков, что мышка повесилась от безысходности, ведь теперь ей не перезимовать, и зарекся больше разорять норы и птичьи гнезда. Тот же самый дед рассказывал о свой встрече с нечистым. Возвращался он как-то из соседнего села ночью в легком подпитии после гулянья на свадьбе (или на поминках, но это не принципиально). И тут дорогу ему преградило нечто, похожее на горящую огнем раму с огненным глазом посередке. Влас Николаич пытался обойти явление стороной, но рама двигалась и перекрывала путь, а глаз вперился прямо на него. Он упал в канаву и не поднимался до утра. Добравшись домой, около недели дед не открывал рта и не издавал ни звука вообще, чем немало встревожил домочадцев. А когда он наконец рассказал об увиденном, все с облегчением вздохнули и подняли деда на смех. Чего только не примерещится спьяну. В общем, теперь понятно, в кого пошла моя бабка, которая так любит байки травить.
А вот и коллективизация. Вся земля объявлялась общей, и скотина тоже. Никто особо не противился и, скрепя сердце, сельчане отдали-таки своих коровенок в колхоз. После пастьбы добродушная скотинка по привычке возвращалась по своим скотным дворам, а не на колхозную ферму. Бойкие бабы скорей ее доили и отгоняли в колхоз, демонстрируя добрую волю и послушание властям. Власти вышли из положения, отогнали стадо в соседний колхоз, а оттуда пригнали другое. Люди остались без молока и волей неволей стали вступать в колхоз, даже самые упрямые. Но Рогачевы были из самых-самых упрямых. Матвей Давыдович был уверен, что в колхозе поставят на лоб печать Диавола и на ладони число зверя 666. Пелагея Власьевна была женщиной очень набожной, постоянно молилась и читала евангелие и ни за что не хотела продавать душу нечистому. Ходили слухи, что и жены тоже будут общие. Поэтому, когда все сельчане уже в колхоз вступили, и многие обзавелись опять скотиной и личным подворьем, у Рогачевых было хоть шаром покати, а дети голодали и зависели только от отцовской удачной охоты. «С такой властью хлеба не наедимся» - поговаривал как-то Матвей Давыдович, и эти слова еще отзовутся ему спустя годы. Наконец, распродав все до нитки, в колхоз все-таки пришлось записаться. Ничего, обошлись без печатей на лоб, без формальностей, так сказать. Мать работала вместе с другими бабами, получала трудодни. Отец сдавал лесные трофеи государству. Стало немного полегче. Младшие дети пошли в школу.
Старшая сестра Мария решила учиться на фельдшера. Она уходила в город пешком. Однажды, возвращаясь домой зимой, она чуть было не замерзла в пути. Образование помогло ей распознать, что сейчас она не сможет побороть сонливость и замерзнет прямо в сугробе. Мария добралась до чужого хутора и постучалась, попросилась обогреться. После и ее ожидала трудная судьба. Война грянула как снег на голову. Едва отучившись, Мария отправилась на фронт, и всю войну прослужила в военно-полевом госпитале. Отыскивала раненых и таскала их на себе до медпункта, под пулями, как в кино. Конец войны был для нее таким, что в кино не покажут. Некий бандит бендеровец взял ее силой, обрюхатил, умыкнул обманом, нарек женой и не велел трогать своим корешам. Она жила как в плену в глухой деревушке где-то на Западной Украине. В банде, из тех, что воевали с советскими войсками аж до 50-х годов. От этой связи у нее родилась дочка. Бендеровец, как и положено злодею, пил, бил ее, угрожал найти где угодно и прирезать в случае побега. Через два года ее дочка умерла, Марию ничего больше не держало, и она сбежала. Конец жизни у Марии был относительно благополучным, советское послевоенное время было спокойным, и старость она встретила не одна, удалось выйти замуж второй раз, что можно считать крупным везением в отсутствии мужиков после войны.
Старший брат Алексей был снайпером и имеет медали и награды, он уничтожил какого-то важного немецкого офицера. Дожил до старости и умер в родном селе. Матвея Давыдовича на войну не взяли по состоянию здоровья, он был уже немолод, оккупацию и войну он прожил дома.
Немцы поначалу вели себя аккуратно, но строго. Требовали безоговорочного послушания, но зря людишек не обижали. В смысле, баб в первое время не насиловали. Русские женщины, немытые и нищие, изробленные тяжким трудом, приравнивались к тягловому скоту, и опускаться до связи с животным не позволяло фрицам нацисткое чистоплюйство. А может, в первых эшелонах германских войск оставались еще обычные люди, не озверевшие от войны. Настя припоминает, как однажды немецкий солдатик, совсем юный, лет 18-ти, играючи приподнял с земли бревнышко вместе с сидящими на нем двумя девочками лет 13-ти, Настей и ее подружкой. Они визжали от испуга, а немец хохотал от души. Пошутил так парень. Здоровенный был, видать…
В лесах обитали партизаны, грохотали бои и перестрелки. Подростки потом ходили в те места и находили окоченевшие трупы немецких солдат. Было чем поживиться. Сапоги отличные, хромовые, бросить никак нельзя. С собой на саночках припасена пила. Ноги отпиливались прямо в сапогах (ему ж не больно уже, и сапоги больше не нужны). Везут домой, а душа уходит в пятки. А ну как патруль остановит, велит расшвырять хворост и проверит. Расстреляют же всех на месте. Дома у печки ноги отмораживали и вынимали из сапог. Чудовищная вонь! Страшную улику утащит Полкан к себе в будку, обглодает до костей и закопает. А сапоги можно припрятать на будущее, для продажи или при случае подарить партизанам, самим-то щеголять в немецких сапогах по селу чистейшее безумие.
Однажды партизаны перерезали кабель связи у немцев, и, вот незадача, прямо рядом с хатой Рогачевых. Ночью в дом вломились солдаты с автоматами. Короткой очередью заставили замолчать рвущегося с цепи Полкана, насовсем. Вывели отца в одном исподнем расстреливать во дворе. Матвей Давыдович за годы первой мировой и плена в Австрии освоил тамошнее наречие и сумел объясниться с немцами. Услышав родную речь, фашисты очень удивились, промедлили с расстрелом и вняли голосу разума. Матвей Давыдович, как сумел, объяснил им, что он не враг своей семье и если бы задумал резать немецкий кабель, то сделал бы это где-нибудь подальше от своего дома. На этот раз обошлось.
Анна.
В 42-м году, в возрасте 15-ти лет, Настю увезли из родного села вместе с другими детьми и подростками. Она проходила отбор и пересортировку. Мальчики отдельно от девочек. Как смирная и покорная, с глазками в пол, Настя попала в лагерь с трудовым уклоном. Ее бойкая и вертлявая подружка, которую я помню как тетю Олю Майорову, загремела в лагерь для смертников, на уничтожение. И тоже выжила, еще одна удивительная судьба. Шел отбор тех 10-ти процентов славян, что должны были работать на полях и в шахтах для обеспечения Рейха.
читать дальшеПо прибытии на очередной этап их кормили и мыли. Помывка проходила в точности так, как показывали в военных фильмах. Всех заводили в общую баню, раздевали, неважно, что большие девочки уже стеснялись. В толпу кидалось несколько кусков мыла. С одной стороны давали из шланга напор горячей воды, с другой холодной. Девочки постарше как могли, помогали искупаться малышам.
Сначала Настя попала в детский трудовой лагерь «Тайхин». Он находился на железнодорожной станции Маункер близ городка Гляйвиц. Там рядом был «Гросс Баудес», большая стройка. Ближайшим крупным городом был Козель. Это значит, что дело происходило в Польше и у всех пунктов теперь польские названия. Но Настя знает лишь их немецкие аналоги. В честь большой стройки трудиться должны были все, даже малыши. Дети нагружали и разгружали вагоны на станции, таскали стройматериалы: кирпич, песок, ящики какие-то. В лагере были и пятилетние ребятишки, и те тоже таскали по кирпичику. Надсмотрщиком над детьми был поставлен пожилой немец, человек, в общем-то, не злой, ленивый, он все больше отдыхал и детям не докучал. Но как только поблизости оказывались эсэсовцы, надзиратель суетился, орал «шнэлле-шнэлле», размахивал палкой и гонял всех почем зря. Очень он боялся этих, с двумя молниями. Но когда опасности не было, он снова садился подремать. За что и прозван был малолетними пленницами с ехидцей «Дядюшка Хорошенький».
Кормили русских рабов из рук вон плохо. Кидали черствые плесневелые горбушки (это в лучшем случае), ботву от свеклы, нижние листья от капусты и еще какую-то неведомую для Насти траву, что и съедобной то не назовешь. Так обычно на селе кормят свиней. Дети не выдерживали скотского содержания, холода, надрывались на погрузке и умирали. Однажды и Настя уже почти попрощалась с жизнью. После очередной свинской ботвы у нее открылась страшная диарея, она передвигалась по стеночке и падала с ног. Приезжал немецкий доктор, дал какой-то горькой микстуры, от которой ее чуть не вывернуло наизнанку. Но понос прекратился и Настя выжила. Как я теперь понимаю, это могла быть хина.
Что-то изменилось неуловимо, и дети почуяли, что немцы занервничали. Рабов стали распределять по частным подворьям. Как будто бы прятать. Настю увезли еще дальше на запад, на германский берег реки Одер. Местечко Фриденау, крайс Козель, обер Шлейцер. Это адрес. Записывала на слух, могут быть неточности. Настю вручили семейству онемеченных поляков в качестве домашней рабыни. Выдали хозяевам тканые нашивки с надписью «Ост» и велели нашить на ее одежду. До сих пор ее больше всего оскорбляет этот унизительный факт – метка на спину. Содержать предлагалось на скотном дворе.
Хозяина звали Альфонс, жену его Марта. Они были среднего возраста, между 30-ю и 40-ка, у них уже было четверо детей. Поляки отнеслись к ней очень хорошо, почти как к родной. Они называли ее Анна, укороченное от Анастасия. Тут же сестра хозяйки, портниха Гертруда, сшила несколько платьев и принесла Насте в подарок. Никаких нашивок. Сажали кушать за общий стол. И кормежка показалась Анне верхом изобилия, такого она за свое голодное детство еще не видела. Копченые окорока, кровяные колбаски, сыры - все собственного производства. Спать укладывали Анну вместе со своими детьми, посередке между семилетней Ядвигой и четырехлетним мальчиком.
Ее день начинался засветло. Хозяйка толкала ее в бок, и Анна поднималась доить коров, две-три головы. Ну и попутно, вывезти навоз, покормить кур, воды принести, в общем, самая обычная деревенская работа. Покончив со скотным двором, она возвращалась досыпать, а хозяева уже вставали и уходили на работу (по хозяйству или в поля, не знаю, куда-то уходили). На Анне оставались дети и дом.
Селение Фриденау наполовину состояло из немцев, и на другую половину из поляков. Жители старались не смешиваться и жениться только на своих. Всем полякам было запрещено разговаривать на родном языке, только на немецком. Но в семье говорили на польском. Общаться с поляками было легко, польский оказался интуитивно понятным. Вреднющая Ядвига прыгала вокруг Анны и кричала дразнилки: «Ана-бана, фук до сяна, задавива хампельмана». «Фук до сяна» это значит прыг на сено.
Во Фриденау имелся красивый собор, Анну иногда брали с собой на службу и научили молиться на латыни, на католический манер. Она до сих пор помнить текст «Санта Мария», и рождественские гимны на немецком.
В реке Одер Анна мыла ноги.
На комоде в хозяйской спальне стояли две фотокарточки молодых парней в немецкой форме, статных, красивых. Это сыновья Альфонса и Марты (вспомнила!), их забрали воевать в Россию. Хозяйка часто говорила, что не хотела бы, чтоб они женились на немках, потому что все немки гулящие и бесстыжие. Мне кажется, хозяйка строила на нее планы. И немецкой солдатне в обиду не давала. Как-то двое с автоматами позвали: «Анна, принеси нам молока за сеновал» (она как раз шла с вечерней дойки). Анна уже понимала по немецки и обреченно направилась к ним, у них же автоматы. Хозяйка увидела такое дело, оттолкнула ее, обругала дурой и понесла молочка сама. Немцы были разочарованы.
Оба сына у Марты потом погибли под Воронежем.
Раз в неделю Анну отправляли проведать старую бабушку на другом краю городка - полить цветы, протереть пыль. Бабушка требовала, чтобы к ней приходила только Анна и никто кроме. По воскресеньям семейство выезжало в город. Разок брали с собой и Анну, хоть это и запрещалось. Фотографировались все вместе, и каждого по отдельности, включая Анну.
И вроде все устаканилось, и только по утрам, за дойкой Анна позволяла себе тихонько поплакать, пока никто не видит. Как там родные в России, живы ли?
Альфонс, хозяин, добрейшей души человек, частенько повторял, что русские все равно придут. И тогда, Анна, вся надежда на тебя. Так и вышло. Ранней весной за рекой уже грохотала канонада. Хозяин обустраивал погреб. На крюках подвешивались длинные пласты копченостей, колбасы, закладывались мешочки с мукой и сухарями, зашивалось все досками, засыпалось землей, снова зашивалось рядом досок. Немцы тоже готовились – уводили куда-то за овраг колонну евреев в полосатых робах. Анна понимала, что ведут на расстрел, что там еще в овраге можно делать? Долгие дни семейство не покидало погреб и не знало, что твориться снаружи. А там бухало, ухало и сотрясалась земля. Я читала потом в интернете, знаменитый прорыв через Одер пролегал в аккурат через Фриденау, так как там река изгибается удобной излучиной. После бомбежки живого места не осталось, все в воронках, все взрыто. Одно бы попадание, и…
Наши наступали, немцы оборонялись. Если смотреть со спутника, там теперь и местечка такого нет. Собора тоже нет. Один лишь намек – вдоль Одера мимо характерной излучины проходит Фриден-Штрассе, она ведет к аэропорту. На облезлых воротах аэродрома до сих пор советские красные звезды. Наверное, это был наш военный аэродром.
Недоенные коровы жалобно мычали, слышно было под землей. И Анна рискнула выйти подоить. Кругом уже были наши войска. Вдоль дороги шла стройным шагом длинная-длинная колонна советских солдат. Анна, уже 16-ти летняя девушка, выходила к ним с кружкой парного молока. По разрешению командира, кто-нибудь выходил к ней, залпом выпивал и бегом возвращался в строй. Вот бы меня в кино тогда снять – часто повторяет она теперь. Да, действительно, это кадр в духе старых советских кинолент. Первые три дня солдаты конечно безобразничали, насиловали в основном немок, полек и тем более русских, как Анна, не трогали. Но через три дня подоспел штаб с начальством и установилась железная дисциплина. Спустя время Анна уже безбоязненно бродила по селу в паре с соседской девушкой. Они прибирались в штабе, готовили еду командованию. Анна помнит, как входила в штаб во время военного совещания. На столе была разложена большая карта, над ней склонились все офицеры, у всех медали, ордена. Ни с того ни с сего к ним начал приставать какой-то чернявый с усиками военный, по виду кавказец: «пойдем, покажете где здесь немецкие фрау прячутся». Прямо брал за руку и тащил, пойдем да пойдем. Утащить хотел. Ему бы любые фрау подошли, не обязательно немецкие. Подружка попросила Анну пожаловаться самому главному в штабе. Набравшись смелости, они к нему обратились. Главный велел позвать офицера разведки: Это он? Да. Свободны. Больше они этого офицера не видели. Расстреляли, спрашиваю, по законам военного времени? Или просто на губу посадили? Да кто ж его посадит, разведчик важный человек, нужный. Нет, просто к нам больше не подходил, вообще его больше ни разу не видели.
Настала пора возвращаться домой. Польская семья плакала, прощаясь, все обнимали и целовали ее, причитая «как же мы теперь без тебя будем?». Оставались без переводчицы. На пункте пересылки дотошно расспрашивали – кто обижал, как обращались? Анна ни на что не жаловалась. С собой была котомка из нескольких ситцевых платьев, платочки, бельишко и фотографии на память – все собрали ей хозяева поляки. Большую часть взять с собой не разрешили, только самый минимум. Отобрали фотографии, не положено. Но одно фото удалось провести с собой. На нем крупным планом забор из жердей, дальше заросли малины, головы подсолнухов, над ними виднеется беленый угол хаты, окошки с крашеными наличниками и высокая соломенная крыша. Сказала, что это ее родной дом в России, и ей вроде бы поверили. Таких хат полным-полно что на Украине, что в Беларуссии, что у нас на западе.
Полгода она прослужила в советской военной части при кухне в должности официантки, о чем имеется справка. На деле, конечно, она не только разносила еду солдатам в столовой, а выполняла всякую черную работу, которую полагается вести на кухне – чистка овощей там, дрова поднести, печку растопить, полы помыть. Готовкой занимались только свои военные повара.
Пока ехала в товарном составе, повидала всякое. Последствия боев. Окоченевшие трупы в снегу, живого еще солдата с оторванным взрывом лицом, он страшно кричал.
В родном селе житье было мрачное, невеселое. Разруха, горе, голод. Она слышала рассказы обо всех зверствах, что творили фашисты, но представить себе уже не может. Односельчане в глаза называли ее немецкой подстилкой.
В 1947-м году отца репрессировали. Матвей Давыдович сам был охотник, и привечал в доме таких же охотников. Часто к ним заходили погреться и поговорить мужики, состоящие в государственной охотничьей артели. Дети лежали на печке и, затаив дыхание, слушали охотничьи байки. Артельщики имели государственные новые ружья. «Вы за плечами корову носите (это стоимость их превосходных ружей сравнима со стоимостью коровы) и пустые ходите, а я из палки стреляю (это о своем старом ружьишке), и больше вас двоих добываю». Шутник был Матвей Давыдович, пошутить любил. А некоторым это не нравилось. Один такой обиженный и написал донос, что мол, злостный антисоветчик, заявлял, что с такой властью хлеба не наедимся.
Мать потом ходила пешком несколько раз в Воронеж, ночуя в придорожных кустах на земле. Но свидеться им так и не разрешили, никакой информации не давали. Передачку с продуктами брали, но куда она потом шла… Он умер через несколько месяцев в Воронежской тюрьме, предположительно от туберкулеза, до суда не дожил. Пожилой уже был и здоровье слабое.
Этот человек, написавший донос, потом за версту обходил их дом, чтобы не показываться под окнами, и сворачивал с дороги, если встречал кого из Рогачевых на улице. Спустя много лет как-то пожилая уже Мария подозвало было к себе его. Дед такой-то(имя), идем и ты с нами выпей! (кажется, обмывали удачный сбор урожая картошки, как обычно толпой всех соседей и родни, сразу с нескольких огородов). -Недостоин я даже сидеть с тобой, Мария, не то что пить, я отца вашего загубил. (и ушел, заплакал.)
Надя.
В начале 50-х моя бабка получила письмо от своей давней подруги из родного села, тети Оли Майоровой. Ее занесло в солнечный Азербайджан, в красивый, как восточная сказка, город Баку. «Хватит торчать в деревне», - убеждала ее подруга, «а не то так в девках и помрешь. Тут полно русских парней, есть работа, море теплое, персики, мандарины, я уже жениха нашла и тебе подберем!» С материнским благословением, с подружкиными пинками, она снова покинула родное село, теперь уже навсегда.
читать дальшеЗваться в Баку Анастасией считалось страшным анахронизмом, дико и провинциально, все равно, что Марфушей или Параньей. В моде были Инны, Инги, Виолы. И она стала всем говорить, что ее зовут Надя. Многих героинь из советских фильмов звали Надей. «Надежда» считалось именем звучным, современным, воспевалось в песнях. И так это имя к ней приклеилось, что потом и ее дети, и внуки и муж не всегда и помнили, что по паспорту она Анастасия Матвеевна. Даже подруги писали ей письма на имя Надя. И для меня она прежде всего баба Надя, и никак иначе.
Подруг появилось очень много. Молодежь съезжалась со всех концов России в перспективный нефтяной регион. Всех расселяли в общежития. Жили весело, дружно, ходили в кино и на танцы, гуляли по набережной Каспийкого моря. Девушки делали себе «автозагар» с помощью ванны с марганцовкой, рисовали себе родинки на щеках и плечиках той же марганцовкой. Химическим карандашом рисовали стрелки на ногах, имитируя колготки. Это все было очень модно. Ложились на ночь спать в бигудях из бумажек. Но у Нади светлые кудри были свои собственные. И вот уже деревенская простушка в ситцевом платьице превращалась в красавицу. И ни единая душа не подозревает о ее прошлом.
Надя устроилась работать буфетчицей на корабле. Если за плечами только четыре класса образования, самое то, что нужно. Там и подцепила себе красавчика-морячка, косая сажень в плечах, на четыре года младше себя. Характер морячок имел вздорный, вредный и поначалу ни на какие серьезные отношения не подписывался, собирался поматросить и бросить. Но Надя пошла на хитрость, договорилась с его другом. Друг пришел к нему уточнить, серьезно ли у тебя, Михаил, с этой скромной тихой порядочной девушкой. Если нет, то я, пожалуй, женился бы на ней сам, хочу семью завести. И тут деда заело, отдавать кому бы то ни было девушку он был не намерен и из вредности быстренько женился на ней сам. Тем более что сроки уже поджимали. Мой отец родился через восемь месяцев. Фантазии родителей не хватило придумать имя самим, его назвали дети, двоюродные сестра и брат моего деда. Пришли в гости и говорят: «ах какой медвежонок, мишутка младший». Так и заладили, Мишутка да Мишутка.
Несмотря на все пережитое, весь хаос и ужасы войны, оккупации и плена, материнскими молитвами она умудрилась сохранить себя для первого и единственного мужчины в своей жизни. Чудеса да и только.
Жизнь у молодой семьи тоже легкой не назовешь. Первые лет десять Надя с мужем детьми прожили в бараках. В одной комнате кроме них проживали свекровь Елизавета ( в девичестве Шалавина) и две младшие сестры (Нина и Лена). Отец у семейства Белинских (Георгий) умер в возрасте 36 лет от менингита и Надя его не застала. Свекровь была злобной, действительно злобной женщиной, все в бараках ее жутко боялись и за глаза звали Бандерша. Наде от нее доставалось часто, и сестры добавляли. Но она старалась обращаться к маме мужа ласково, называть мамочкой. И это ее еще больше бесило до такой степени, что однажды она ее укусила за плечо. Любила она до самозабвения только внука Мишутку. Был случай, она чуть не прибила какого-то мальчика, который вздумал обидеть ее внука. Подняла его над землей и трясла, с руганью и криками. Тот мальчик еще долго потом заикался.
Дед был знатный ходок и ловелас. Наде заявлял, что она не впечатляет его в одном и том же домашнем платье (не подумавши, что платье жене покупать как раз его обязанность). Связи свои не старался особо скрывать. Был момент, уже чуть было не ушел к другой буфетчице. Та подбивала его забрать сына и уехать куда-нибудь. Из деревни мать писала слезные письма, уговаривала дочку возвращаться с дитем, мол, как-нибудь вырастим. Свекровь как отрезала: «Ты, Миша, можешь катиться куда хочешь, а Надя с Мишуткой остаются здесь». В общем, дед остался в семье, и потом постоянно бабка припоминала ему его вину, давила на это чувство вины, выставляла напоказ перед друзьями и соседями. Отыгрывалась как могла.
Вскоре после примирения родилась дочка Зоя. Есть фото, где дед стоит, подняв руки, как это делают силачи – культуристы, на одной его руке сидит 7-ти летняя дочь, на другой худенькая жена. Здоровенный был когда-то. Дальше все лучше и лучше. Семья получила новую двушку в хрущевке на улице Студенческой. Надя много лет работала в детском саду нянечкой. Муж уходил в море на месяц. Привозил осетрину и черную икру, и просто добротный моряцкий паек. Когда был дома следующий месяц - сам варил изумительно вкусный борщ и жарил картошку, мыл полы, стирал белье, гулял с детьми до пивной, играл во дворе в домино. По выходным пропускал рюмочку другую «Агдама», и считался поэтому алкоголиком по тем временам. Вредничал и язвил по прежнему, так что бабка занимала у снохи денег деду на Агдам, чтобы немного подобрел. Любил он только первую внучку, то есть меня. Дети росли и взрослели, заводили свои семьи, рождались внуки.
Потом по телевизору показали «Лебединое озеро». Распад Союза. Танки в городе… Резня по квартирам… Об этом не буду подробно, главное, что все в итоге переехали жить в Россию.
…Маленькая зарисовка. Первые числа января 2010-го года я провела в больничной палате кардиологии вместе с бабой Надей. Кормила ее из ложечки и меняла подгузники. Наши врачи умудрились вытащить ее с того света после инфаркта и двух микроинсультов, поставили кардиостимулятор, и все бесплатно, безо всяких там взяток. Я разговорила ее, и она мне пела песни. На немецком.
-Штиилен нааай… Хайлиген нааай…
-Тихая ночь, благословенная ночь. Это очень известная мелодия рождественской песни, у всех на слуху и играет сейчас в супермаркетах.
Тогда мы с мамой подняли нашу бабку на ноги, заново научили ходить и говорить. Теперь, чувствую, не поднимем уже. 87 лет, как никак, это серьезно. Сознание уже спутано, и если что-то я сейчас упустила во всей этой истории, шанса спросить и уточнить уже не будет.
@темы: предки
-
-
07.02.2014 в 17:03всегда завидовала людям, которые знают историю своей семьи
но отчего-то никогда не решалась распросить..
-
-
08.02.2014 в 16:13-
-
21.04.2022 в 17:45Вы молодец. Помнить так подробно - это здорово.
Судьба у Вашей бабушки - вехи истории нашей страны.
-
-
15.06.2022 в 15:06